Есть ли будущее у детских домов?

В.Р. Рокитянский

Начну с цифр. По данным Росстата, в России на начало 2013 года было 644 тыс. детей, оставшихся без попечения родителей. Для сравнения: после Великой Отечественной войны в СССР было 680 тыс. сирот, в 1990 году – 400 тыс. (в 2006-м эта цифра в России достигала 735 тыс.). Но в ту послевоенную пору дети без родителей – это дети, у которых родители либо погибли, либо их с детьми разлучила война. Дети, брошенные или отнятые государством у семьи, если и были, то в очень небольшом количестве, их число, по всей видимости, статистикой и не учитывалось. Тогда как сейчас такие дети – их стали называть «социальными сиротами» – составляют более 80 %.

Поиски путей снижения остроты проблемы и устранения ее наиболее тяжелых последствий начались в конце советской эпохи и продолжились в постсоветской России. Особенно они интенсифицировались в конце 1990-х – начале 2000-х годов, подстегнутые катастрофическими демографическими и социальными процессами капитализации страны.

Всем, конечно, понятно, что если следовать верному принципу: «лечить надо причину, а не следствия» – радикальные изменения в ситуации с социальным сиротством возможны только как следствие оздоровления института семьи в стране. Работа в этом направлении – ее называют «профилактикой социального сиротства» – ведется, но больших и, тем более, быстрых результатов здесь, заведомо ясно, не будет, поскольку деградация семей есть в свою очередь следствие деградационных процессов в экономике, социальной сфере и культуре, обернуть которые вспять – дело, будем надеяться, возможное, но очень нескорое.

По всем названным причинам в центре внимания и специалистов, и общества, и власти оказались все-таки вопросы исправления или смягчения последствий социального сиротства, вопросы устройства детей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации. При этом предметом ожесточенной полемики и борьбы стали два основных типа такого устройства – институциональный (различные сиротские учреждения, далее обобщенно: детские дома) и семейный. В последний тип обычно включают, наряду с традиционным усыновлением и обычной, безвозмездной, опекой, еще и различные формы профессионального родительства (иначе: «возмездной опеки»), которые, хотя и существовали в очень ограниченном масштабе в нашей стране в прошлом, сейчас строятся по образцу «цивилизованных стран» Запада.

Сторонники семейного устройства как единственно допустимого решения судьбы детей, лишившихся попечения родителей, подвергают систему детских домов, доставшуюся нам в наследство от СССР, уничтожающей критике. «Система», «РосСиротПром» приравниваются к концлагерям и тюрьмам, утверждается, что они якобы необратимо калечат и не могут не калечить детей, что ни в одной цивилизованной стране мира таких учреждений давно нет.

В подтверждение приводятся огромные цифры искалеченных судеб детей, унижаемых и терпящих насилие в детских домах, пугающая статистика последующих судеб выпускников: алкоголизм, наркомания, тюрьма, самоубийства. И чуть ли не во всех случаях – неспособность нормально социализироваться в обществе, работать, создавать прочные семьи и воспитывать детей. Как следствие – вторичное сиротство, повторение детьми бывших детдомовцев судьбы их родителей: «РостСиротПром воспроизводит себя».

Некоторые критики копают глубже. Допуская, что не везде в детских домах с детьми творятся столь чудовищные вещи, что в последние годы, благодаря помощи и контролю со стороны государства и общества, условия жизни в детских домах существенно улучшились, они (критики «Системы»), тем не менее, настаивают на том, что содержание ребенка в учреждении, а не в семье, неприемлемо в принципе, что жизни в детском доме – даже в самом хорошем, и с точки зрения материальных условий, и с точки зрения подбора персонала, – присущи неустранимые пороки.

И неизбежный вывод: «Система» должна быть скорее демонтирована, дети должны быть устроены в семьи. Немногие детские дома, которые можно оставить, должны быть превращены во временные (до устройства ребенка в семью) приюты и центры организации семейного устройства, подготовки приемных родителей и детей к новой жизни. «Ребенок должен жить в семье!»

Массированная атака на «Систему» не прошла даром. К настоящему времени лозунг «Россия без детских домов!» звучит по всей стране и на всех уровнях, вплоть до документов верховной власти. Губернаторы отчитываются процентами закрытых учреждений и берут на себя новые обязательства. Антидетдомовская кампания набирает обороты. Более того, сами руководители и работники детских домов начинают признавать обреченность своих учреждений, готовятся к их уничтожению или преобразованию в нечто совсем другое.

Сразу скажу, что моя позиция другая. Ни мало не возражая против необходимости развивать семейное устройство – во всех его формах, я считаю, что такая форма коллективного воспитания осиротевших детей, как детский дом, себя вовсе не изжила, а кампанию по ликвидации детских домов считаю и нереалистичной, и вредной.

В этой статье я решаю две основные задачи.

Во-первых, спокойно и непредвзято разобрать аргументы критиков детского дома, проверить их основательность, отделить то, что действительно присуще этой форме жизни, от случайного и устранимого.

Во-вторых, предъявить свое видение путей преобразования системы государственного и общественного попечения о сиротах. Неотъемлемой частью будущей преобразованной системы я считаю детские дома. Не семья вместо детского дома, а детский дом и семья – за единством этих двух форм я вижу будущее и надеюсь это убедительно обосновать.

Статистика или ложь

Статистика – вещь хорошая. Но она должна быть надежной и достоверной. И хотя надежность статистики вряд ли когда-нибудь бывает стопроцентной, есть простые правила, позволяющие ею пользоваться, не опасаясь грубых ошибок. Главное из них – это знание и указание источника статистических данных, возможность его оценить. Можно, по-видимому, считать относительно надежными данные специально проведенных исследований, если известна и приемлема их методология, и данные официальной статистики, собираемые на рутинной основе (если нет подозрений в намеренном искажении этих данных ради каких-то политических целей).

В средствах массовой информации и в публичных обсуждениях проблем сиротства чаще всего фигурируют две группы статистических оценок – данные о распространении в детских домах преступлений против личности ребенка и данные о судьбе выпускников системы.

Людмила Петрановская, психолог, руководитель ею же основанного Института развития приемного устройства и активный борец с «Системой», как-то вбросила в информационное пространство несколько цифр о насилии в детских домах. Приведу их в том виде, как они прозвучали в декабре 2012 года в исполнении Юлии Латыниной на «Эхе Москвы» – именно в этой версии они с тех пор повторяются всеми и вся как абсолютно достоверный, статистически обоснованный прогноз (речь шла о предполагаемой судьбе детей, которых не разрешили усыновлять американцам): «Доживут до 18-ти далеко не все. До 30-ти – мало кто. Изнасилованы будут процентов 60, избиты, мокнуты головой в унитаз – 80 %, унижены, оскорблены – 100 %». Спросив лично у Петрановской о происхождении этих цифр, я выяснил, что это – ее «интуитивная» оценка, сделанная на основе «разговоров с сотнями приемных родителей», якобы «узнававших о таких фактов от взятых ими на воспитание детей». Все!

У меня нет других данных, более надежных. Получить их можно было бы, только проведя тщательное, на нескольких разных выборках, исследование – таких исследований нет, и это один из серьезных недостатков системы в целом. При их отсутствии можно лишь предположить, что такие явления наверняка встречаются (и не только в детских домах, но и в школах, детских лагерях отдыха и в семьях), но масштабы… Бог весть какие они?!

О постинтернатной судьбе выпускников. Цитирую ту же Юлию Латынину в той же передаче: «10 % выпускников детских домов кончают жизнь самоубийством, а в наркоманов и алкоголиков превращаются 40 %. Это официальные цифры». Эти «официальные цифры» (обычно к ним еще добавляются 40 % «пополняющих преступный мир») уже не один год гуляют по интернету, телепередачам, кинофильмам на сиротскую тему, статьям специалистов и речам обывателей. Часто со ссылкой на Генпрокуратуру. Между тем попытки выяснить их источник – в том числе в Генпрокуратуре и МВД – успеха не приносят: нет такого источника!

Общероссийского или регионального учета судеб выпускников сиротских учреждений не существует; муниципальные данные, данные служб постинтернатного сопровождения или редких детских домов, такой учет ведущих, вместе не сводятся – еще один вопиющий недостаток. Конечно,качественный вывод из многих наблюдений и исследований, – что у выпускников дела с последующей социализацией обстоят плохо, – очевиден. Это давно признано и привело к тому, что и в самих учреждениях, и с выпускниками ведется работа по подготовке к будущей жизни, дающая некоторые результаты. Но печальная правда тут в том, что, по всей видимости, причины этих трудностей действительно связаны с многолетним пребыванием ребенка в детском доме – таком, каков он сегодня. Но это вопрос преобразования и развития детских домов, к которому я перейду позже.

А сейчас – цифры против цифр. Мои цифры – не по России в целом, а по одной из областей: Смоленской, из которой недавно вернулся, но зато их источник мне точно известен и у меня подозрений не вызывает. Это данные, которые мне сообщили в смоленском Центре поддержки выпускников сиротских учреждений «Точка опоры», о поступлении выпускников на учебу в высшие, начальные и средние профессиональные учебные организации или об иной судьбе.

Иное, как мне пояснили, в данных за 2012 год значит, что находится в кровной семье, за 2013-й – находится в розыске, то есть бежал.

Все это плюс личные впечатления от детских домов, в которых я бывал, и от тех, о которых читал или слышал, позволяет мне сформулировать первый из выводов в защиту детского дома как формы сиротского устройства:

Мрачная картина, которую рисуют критики детских домов, неточна. Наряду с плохими детскими домами существует какое-то, вероятно, немалое количество таких, где детям, лишившимся семьи, хорошо и где их неплохо готовят к самостоятельной жизни. А раз что-то существует, значит, такое возможно.

О «неустранимых пороках» казенного учреждения и возможностях их устранения

Выбрал из потока обвинений в адрес детских домов несколько наиболее часто повторяющихся. Вот эти обвинения – с моими комментариями:

· Тотальная регламентированность жизни, жесткий режим.

Говорят: «на воле» мы так не живем и в семьях детям предоставляем много свободы, приучая их этим к самостоятельности, к умению распоряжаться собой, своим временем. Говорят: режим, «обязаловка», не считаются с самочувствием ребенка, его настроением. Он «не может прилечь днем, потому что в спальню чаще не пускают. Он не может “пожевать” что-то между приемами пищи, как это делают дети дома, потому что во многих учреждениях еду из столовой выносить нельзя. Отсюда – “психологический голод”, когда дети даже из самых благополучных детских домов со сбалансированным пятиразовым питанием, попадая в семью, начинают беспрерывно и жадно есть» (это из блога Людмилы Петрановской, которую я уже цитировал – наиболее последовательного и основательного критика «Системы»).

Но вопрос о педагогическом, гигиеническом и аскетическом (не обязательно в религиозно-монашеском смысле слова, аскеза – это самодисциплина) значении режима не решается наскоком в пользу «свободы», как это получается у многих современных психологов и педагогов постмодернистской эпохи. У зрелого человека распущенность – это порок, а воспитать способность к самодисциплине без принуждения в детстве к порядку с постепенным дозированным переходом от него к сознательной самодисциплине невозможно. Хорошей исторической иллюстрацией к этому принципу может служить воспитание в культурных аристократических семьях Западной Европы и России, вплоть до семей монархов.

Другое дело, что ради административного удобства в детских домах пренебрегают как раз постепенностью и дозированностью перехода от режима к относительной свободе – жизнь старших воспитанников часто столь же регламентирована, как и жизнь малышей. Это – недостаток, и нужно думать о его устранении.

· Отсутствие возможностей для принятия решений, проявления самостоятельности.

Собственно говоря, это то же самое, о чем шла речь в предыдущем пункте, но в более широком контексте. Практически все в жизни воспитанника определяется за него взрослыми, не остается места для выбора и для связанного с ним риска, а значит, и для формирования чувства ответственности. «Странно ожидать, что люди, у которых до 18 лет было 100 % гарантий и 0 % свободы, вдруг в 18 лет, словно по мановению волшебной палочки, узнают, что значит отвечать за себя и за других, как распоряжаться собой, как делать выбор… Не готовя ребенка к жизни и ответственности, мы обрекаем его на гибель. Или намекаем, что во взрослом мире для него есть только одно место – “зона”, где нет свободы, но и нет ответственности» (Л. Петрановская). Это – очень серьезное и отчасти справедливое обвинение. Но я могу ответственно утверждать, что и сейчас этот порок не повсеместен (а значит, не присущ с необходимостью детскому дому). А обращение к прошлому – перечитайте «Педагогическую поэму», было ли там хоть что-нибудь подобное? – показывает и чем он вызывается: отсутствием в большинстве современных детских учреждений трудового воспитания, осмысленной коллективной деятельности. Как я буду настаивать ниже, восстановление ее в правах – одно из главных направлений преобразования и развития детского дома.

· Диктат безопасности.

Любящие взрослые всегда тревожатся за своих детей, оберегают их от опасности. Парадокс воспитания ребенка в детском учреждении состоит в том, что, хотя в среднем воспитателям детского дома и авторам инструкций, регламентирующих их действия, вверенные им дети вряд ли более дороги, чем свои дети родителям, боятся они за детей значительно больше и склонны исключать из их жизни все, что, хотя бы теоретически, связано с риском. Авторы инструкций, таких как «СанПиНы» (санитарные правила и нормы), через регламентацию, а воспитатели и администрация – через неукоснительное соблюдение регламента: не дай Бог что случится! Различие между ситуациями семьи и учреждения состоит, очевидно, в том, что на место непосредственного любовного внимания к ребенку, жизненного опыта и здравого смысла в учреждении претендует инструкция жесткая, не способная к учету особенностей ребенка и ситуации. Тоже реальная и важная проблема и тоже требующая учета в программах преобразования и развития детского дома. Но, уверен, она разрешима – опять-таки в условиях осмысленной деятельности, где и риск (без которого не бывает жизни) становится осмысленным.

· Иждивенчество, убежденность сироты, что весь мир ему должен.

Жизнь ребенка начинается в условиях, когда все его потребности обеспечиваются без его участия. В нормальной семье и в том более широком окружении, куда дитя выходит по мере возрастания, растет и доля его трудового участия – в самообслуживании, в общих делах семьи, в делах школы и других коллективов. Что-то из этого есть, конечно, и в современном детдоме (личная гигиена, уборка помещений), но в целом доля гарантированной заботы там, безусловно, зашкаливает. На эту ситуацию накладывается еще и ментальная составляющая: сознание незаслуженно перенесенных страданий, обделенности и связанных с ними ожиданий. Волонтеры, спонсоры – все работает на укрепление этого сознания. Противостоять этому эгоцентрическому и эгоистическому сознанию может только одно: воспитание потребности быть нужным, привитие ценности служения. Быть нужным, служить, помогать можно и нужно начинать с детства. Замечательно ведь, что глухие дети из костромской школы-интерната шефствуют над умственно отсталыми детьми из Первомайского интерната!

Ну и, разумеется, иждивенчеству противостоит трудовое воспитание.

· Закрытость учреждения, отгороженность от мира.

Типичное обвинение в адрес «Системы»: государство держит детей «за бетонным забором». Само слово «интернат» вроде бы прямо про это. И вроде бы это однозначно плохо – напоминает о местах заключения. Но попробуем разобраться, о какой закрытости (и наоборот, желанной открытости) идет речь и в чем ее причины и основания. Сначала по понятию. Открытость/закрытость – куда и откуда? Пространство может быть открыто вовне (для выхода) и закрыто внутрь (для входа). И наоборот. Это раз. Далее – для кого или чего? Нас может интересовать открытость для людей (могут ли выходить дети? впускают ли взрослых и детей внутрь?) и для информации (контроль извне, поступление информации изнутри). И еще один план: участие в жизни и деятельности, во внешней – для детдомовцев, во внутренней – для, скажем, волонтеров. Рассмотрим по порядку.

Могут ли дети свободно выходить за пределы детского дома? Ну, во-первых, нужно различать детский дом, воспитанники которого учатся в обычной школе, и школу-интернат, где и живут, и учатся. В первом случае, везде, где довелось бывать, ситуация вполне аналогична семейной; в нормальном детдоме, как и в семье, маленьких в школу водят, а большие ходят или ездят сами. Что касается свободы выхода по другим поводам – в гости к друзьям, кино или куда-то еще, то да, свободу передвижения детдомовца склонны ограничивать (как в строгой семье), что прямо связано с тем, о чем шла речь выше – диктатом безопасности и режимом. Мера свободы, привязанная к возрасту, безусловно, нужна, и это – проблема.

Что же касается интернатов (не только сиротских, но и специализированных, религиозных и сословно-элитарных), то эта форма образования и воспитания существует столетиями. За ней стоит идея выделенного пространства, закрытого не только для физических опасностей, но и для влияний окружающего мира, развращающих или отвлекающих от достойных занятий. Соответственно, и обсуждать ее – если мы хотим программировать будущее – нужно в этом широком историческом контексте, который в пределы этой статьи не вмещается.

Говоря о свободе входа в детский дом, нужно отвечать на вопрос: зачем? Свободный вход для кого угодно, увы, в наше опасное и опасливое время не реален – достаточно вспомнить об охранниках в городских школах и о кодовых замках в наших подъездах. Это в городах, а в сельской местности, как я лично убеждался, такой вопрос обычно и не встает.

Вопрос получения информации о жизни детского дома – это, прежде всего, вопрос контроля. Те безобразные случаи дурного обращения с воспитанниками, которые время от времени обнаруживаются, могли бы быть предотвращены при надлежащем и постоянном контроле. Но ни эпизодические проверки, хотя бы и в форме «детского спецназа», ни строгая отчетность этой задачи не решают. Может быть, ее решило бы возрождение попечительских советов, сейчас существующих только на бумаге, но могущих совместить в себе «отеческую» близость к детскому дому и независимость от его администрации?

Максимально полная информация о каждом детском доме, сводимая в одну базу данных и систематизируемая, нужна еще и для проведения исследований, без которых невозможно развитие. Статистика, собираемая сейчас, явно недостаточна и к тому же предоставляется Главным вычислительно-информационным центром Минобрнауки России исключительно на коммерческой основе, что недопустимо.

Но по большому счету вопросы пространственно-информационной открытости детского дома составляют лишь частный аспект значительно более важной проблемы – его взаимодействия с окружающим миром, детским и взрослым, взаимного участия мира и дома в жизни и делах друг друга. Об этом чуть позже, а пока – еще один вывод:

Детские дома могут и должны существенно измениться, стать лучше.

Всегда ли новая семья лучше детского дома?

Однако, даже признав существование хороших детских домов и возможность их совершенствования, сторонник ликвидации «Системы» будет продолжать настаивать на своем: ребенку всегда лучше в семье, чем в учреждении. В ход при этом идет последний, самый главный, довод: всякий ребенок для полноценного развития нуждается в своем «единственном взрослом». В норме это родитель, прежде всего мама. Взрослый, который всегда при нем, который уделяет ему ничем не ограниченные внимание и любовь.

Звучит убедительно. Речь, кажется, идет о базовой потребности всякого человека – я и в преклонном возрасте ощущаю нужду в таком безоговорочно преданном друге.

Но тут все-таки, если не торопиться с выводами, разговор более конкретный: о наличии такого «единственного» взрослого, как условии здорового развития ребенка. По самой постановке вопроса этот взрослый должен быть рядом с ребенком в определенный период его жизни, «сенситивный», как говорят психологи, период, когда формируются важные для последующей жизни поведенческие, мотивационные, эмоциональные структуры. Существует вполне разработанная и опытно обоснованная теория формирования и повреждения таких структур, теория привязанности.

На нее обычно и ссылаются психологи, отстаивающие абсолютную предпочтительность семейного устройства детскому учреждению. Ребенок пережил травму привязанности, и если его немедленно не поместить в семью, где новая мама своей любовью заместит маму потерянную, «расстройство привязанности» станет хроническим, и он вырастет душевным калекой, не способным ни любить, ни быть любимым.

Но о чем говорит теория привязанности в серьезном, не публицистическом изложении? (Я ссылаюсь на основной текст основателя теории Джона Боулби, книгу «Привязанность».) Теория привязанности – биологическаятеория. Ее предметом является инстинктивное поведение, и «системы управления поведением», которые обсуждает Д. Боулби, складывались в ходе эволюции за счет естественного отбора.

Джон Боулби – методологически очень четкий автор, и он ясно сознает ограничения такого рода теории: она хорошо описывает и объясняет поведение только в меру того, насколько человека можно рассматривать как существо биологическое. Цитирую: «Наша проблема состоит в том, чтобы понять инстинктивное поведение человека. Поэтому, в полной мере признавая поразительную многосторонность человеческих способностей, в том числе его способность к созданию нового, его достижения в преобразовании окружающей среды, тем не менее, заметим, что никакая из этих способностей не является сейчас предметом нашего анализа. В данный момент нас интересуют экологически устойчивые компоненты поведенческого репертуара человека и относительно стабильная зона адаптированности, в которой, по всей вероятности, происходила их эволюция». Д. Боулби называет и то эволюционное преимущество, которое обеспечивается формированием привязанности: защита от опасности. Он все время подчеркивает отсутствие принципиальных различий между привязанностью у ребенка и привязанностью у детенышей животных, особенно высших млекопитающих, но в значительной мере и у птиц. Но из этого следует, что привязанность к единственному, самому близкому существу, каковым в норме является мать, складывающаяся в младенчестве, полностью определяет поведение только в младенчестве же и в ранние детские годы (в среднем до 4-х лет); в последующие годы, включая и зрелость, это происходит еще и тогда, когда человек находится полностью во власти горя, вызванного утратой близкого человека.

Всю остальную жизнь здоровый человек не ведет себя только инстинктивно, он еще и мыслит, перерабатывая то, что поступает в сознание из области инстинктивных структур, и превращая переживаемую привязанность или утрату ее объекта в ресурс своего развития.

И вот теперь – к теме патогенных последствий пребывания ребенка в учреждении. Большинство тех, кто апеллирует к теории привязанности в публичных обсуждениях, валят в одну кучу все, очень разные случаи институционализации – в обоснование одного, заранее известного приговора: казенный дом ребенка калечит. Вот эти разные ситуации (перечислю их без подробностей, просто указывая на принципиальные различия):

1. Ребенок с первых дней существования остался без матери (отказник, подкидыш). В этом случае привязанность не формируется – потому что сменяющиеся фигуры работников детского учреждения, заботящихся о нем, не позволяют ему фиксироваться на одном, самом близком и надежном лице. К чему это ведет? Д. Боулби приводит данные сравнительных исследований детей, с рождения находившихся в учреждении (у нас это «дом ребенка») и в семье: у детей, воспитывавшихся в семьях, улыбка появлялась на несколько недель раньше, чем у детей из детских учреждений: на шестой — десятой неделе у домашних детей и на девятой — четырнадцатой — у детей из учреждений; в три месяца младенцы из детских учреждений лепечут меньше, чем их сверстники, воспитывающиеся в семьях. Впоследствии их развитие еще сильнее отклоняется от развития домашних детей, «они делают меньше попыток вступить в общение, репертуар их выразительных движений беднее, и даже в годовалом возрасте они еще не проявляют привязанности ни к одному конкретному человеку».

Ну и неоспоримый практический вывод: конечно же, лучшее, что можно пожелать отказнику – это, чтобы его взяли в семью. К счастью, их обычно охотнее всего и усыновляют (за исключением особого случая малышей с глубокими патологиями). В тех же случаях, когда это не получается, делу может помочь закрепление за ребенком одного, бессменно заботящегося о нем и общающегося с ним лица.

2. Второй случай, который и Д. Боулби, и другие исследователи привязанности рассматривают много обстоятельнее, – это разлука с матерью в младенчестве и раннем детстве (сенситивный период формирования привязанности). Реакция ребенка, которого лишили контакта с тем, кто обеспечивал в нем чувство безопасности, проходит три фазы:

1) неприятие, бунт, попытки вернуть мать;

2) отчаяние от невозможности этого;

3) отчуждение, безразличие.

Последствия для последующего развития зависят от сроков разлуки. Они наступают и при кратковременной разлуке (госпитализации, например), обычно исчезают через какое-то время после возвращения, но разрушительны и часто необратимы в случае разлучения надолго или навсегда.
3. Близок к предыдущему и случай крайнего пренебрежения или жестокого обращения с малышом в семье, когда в ответ на формирующуюся привязанность он не получает отклика: и в этом случае не возникает или теряется базовое чувство безопасности, без которого развитие невозможно.
4. И вот теперь о детях, по той или иной причине лишающихся родительского попечения в подростковом возрасте. Или о тех, кто лишился его раньше, но так и не найдя замены, дорос до такого возраста. Иначе: о подростке и его травме привязанности. Вот здесь нужно вспомнить, что уже лет с пяти-шести и чем дальше, тем в меньшей мере допустимо сводить все исключительно к инстинктивным механизмам поведения, нужно иметь в виду совсем другие, много большие возможности работы с травмой – самого ребенка и того, кто ему помогает. Кое-что здесь проясняет аналогия с процессом горевания у взрослого, переживающего потерю близкого человека. Этот процесс проходит те же три фазы, что и у младенца, разлученного с матерью – неприятие, отчаяние, отчуждение. Но если в случае маленького ребенка третья фаза – самая страшная, потеря самой способности привязываться, любить, то в случае взрослого человека – это, наоборот, возвращение к жизни через принятие неизбежного. Д. Боулби объясняет различие тем, что у ребенка, в отличие от взрослого, нет средств дать своему горю внешнее и осознанное выражение, «отреагировать» травму.

Этот экскурс в теорию привязанности я закончу не категорическим выводом, а постановкой вопроса.

Да, когда речь идет о младенце, переживающем несоразмерное его силам горе разлуки, похоже, единственный шанс исцеления – новая мама, любовь которой поможет ему забыть пережитое. Однако в случае подростка, который и забыть-то ничего не может, но зато может много такого, что позволяет ему совсем по-другому взаимодействовать со своей утратой, – так ли уж в этом случаи очевидны преимущества помещения его в новую семью?

У Д. Боулби, кстати, есть вариант ответа: «В подростковом периоде и во взрослой жизни в сферу привязанности обычно попадают не только люди из внесемейного круга, но также и группы, и общественные институты. Школа или колледж, группа коллег по работе, религиозное или политическое объединение могут выступать для многих людей в качестве дополнительного “предмета” привязанности, а для некоторых — и главного».

Существуют и некоторые фактические данные в пользу неоднозначности этой последней ситуации. Все исследователи проблем сиротского устройства (а они, как правило, сейчас сторонники размещения детей по семьям) называют подростков в качестве одной из «групп риска». Их значительно менее охотно берут в семьи, часто возвращают – объяснять, почему, я думаю, не нужно. Но, что не менее важно, они и сами далеко не всегда хотят сменить детский дом (если это хороший детский дом) на приемную семью.

Поэтому можно сделать следующий вывод:

Пока такая категория социальных сирот – лишившихся родительского попечения в подростковом возрасте – сохраняется (а велика ли надежда, что она исчезнет в предвидимое время?), сохранятся и детские дома.

Так что можно с уверенностью сказать, что кампания под лозунгом «Россия без сирот!» своей цели не достигнет. Но зла в ходе попыток ее реализации наделает много.

Но все-таки, остается не отвеченным вопрос: что же стоит за таким остервенелым, не смущающимся никакими доводами, стремлением уничтожить десятилетиями складывавшуюся систему? Думаю, что, если копнуть глубже, за спорами вокруг различных форм сиротского устройства можно увидеть противостояние принципиального свойства – между двумя различными подходами к воспитанию: коллективным и индивидуально-семейным. В истории эти две формы всегда сосуществовали, но в разные эпохи и в разных культурах получала преобладание та или другая. Советская эпоха – это, несомненно, эпоха господства коллективного воспитания, культивируемого государством, которое временами целенаправленно и агрессивно теснило семью. Вполне поэтому понятна реакция современных семей на недавнее прошлое: свести коллективные формы образования и воспитания (а они в большинстве своем обеспечиваются государством) к минимуму: пусть учат основам необходимых знаний, а с остальным мы сами справимся.

Детский дом и мир: взаиморазвитие

Но если мы придем к решению сохранить и развивать детские дома, то встанет вопрос: развивать в каком направлении? Программу развития еще предстоит разработать, но я выскажу несколько соображений, которые представляются мне убедительными.

Прежде всего нужно, на мой взгляд, сразу признать, что детские дома должны быть разными, и разрабатывать типологию специализированных учреждений. Специализированных не в том смысле, в каком сейчас различают коррекционные интернаты по видам физических и психических недостатков помещаемых в них детей, а в смысле различия образовательно-воспитательной направленности и, соответственно, применяемых педагогических средств и методов. В идеале можно представить систему детских учреждений, каждое со своей спецификой и своим лицом, так, чтобы существовала возможность подбирать ребенку наиболее подходящий ему дом. Детский дом и ребенок должны «находить» друг друга. Подобно тому, как додумались, в конце концов, до того, что помимо банка данных о детях должен быть и банк данных кандидатов в приемные родители, должен существовать и реестр детских домов с указанием особенностей и педагогических возможностей каждого.

Далее. Необходимо возрождать отечественную традицию трудового воспитания. Многие болезни современного детского дома – иждивенчество, отсутствие ситуаций ответственного принятия решений, закрытость и другие – сами собой исцелятся в условиях коллективной осмысленной деятельности.

При этом вот что важно. Вовсе не обязательно в современных условиях всегда и везде воспроизводить труд таким, каким его практиковали у Макаренко, его учеников и современников. Ничто не мешает использовать в педагогических целях приобщение детей к современным высокотехнологичным производствам при том, что и традиционные виды труда заключают в себе возможности развития: сельскохозяйственный труд – к современной агрономии и биологии, швейное ремесло – к дизайну одежды, а строительное – к современным строительным технологиям и архитектуре.

Постановка в центр жизни детского дома коллективной трудовой деятельности – осмысленной, то есть нужной – должна открыть его миру. Для того чтобы организовать здесь «настоящую», не имитационную деятельность и поддерживать ее на высоком уровне, нужно привлекать к сотрудничеству с детским домом производственные, научные, предпринимательские и художественные организации. Речь идет не о благотворительности, а о сотрудничестве, в котором заинтересованы обе стороны: дети развивают способности и осваивают профессиональные знания и умения, а взрослые готовят для себя кадры.

Еще одно важное направление развития детского дома связано с преодолением предрассудка об ограниченных возможностях развития ребенка, обделенного вниманием в детстве и травмированного потерей родителей. Множество наблюдений (да хотя бы опыт «воскрешения» таких детей в приемных семьях) говорит о высочайшей пластичности детской психики. В детский дом должны прийти современные педагогические методы диагностики и развития способностей. Если сейчас диагностика в сиротских учреждениях нацелена главным образом на выявление скрытых дефектов, то в обновленной системе ее задачей должно стать выявление скрытых способностей.

И последнее. В выражении «детский дом» ничто не указывает на то, что речь идет о детях, лишившихся семьи. Так почему бы не открыть такой дом для участия в его жизни детей, живущих в семьях? Это трудно себе представить по отношению к современному сиротскому учреждению, но преобразованный детский дом, каким он может стать, вполне может выступить и в роли «дома детского творчества», дома развития для всех детей окружающей территории. Кстати сказать, в этом качестве он вполне может эффективно и естественно выполнять и функцию центра по семейному устройству тех детей, у которых еще здесь, в детском доме, хорошо складываются отношения с возможными приемными семьями.

С чего начинать и на что тратить деньги?

Все сказанное выше воспринимается как утопия. Кто все это будет делать? Откуда взять людей? Да, разумеется, ключевой для преобразования «Системы» является проблема персонала учреждений, его подбора и подготовки. Именно признание этой проблемы неразрешимой придает убедительность, будто бы единственно остающемуся «решению»: разобрать по семьям.

Конечно, невозможно единоразовым решением пополнить и обновить персонал всех детских учреждений, но ведь так подобные дела и не делаются.

Первые шаги, на мой взгляд, могли бы выглядеть так. Создаются – при существующих психолого-педагогических учебных заведениях или самостоятельно – несколько центров подготовки персонала для детских домов. Подготовки целыми командами, включающими и воспитателей, и администраторов, и всех, кто еще нужен детскому дому. Подготовка включает в себя и необходимые теоретические знания, и – обязательно! – практику в лучших отечественных и зарубежных учреждениях. Набор учащихся (из старших школьников и студентов педагогических училищ) осуществляется обязательно с учетом мотивации, степени ее осознанности.

Первые выпуски таких центров не направляются в существующие детские дома, не будем их вообще пока трогать. Ко времени окончания курса для каждой команды создается новый детский дом, ведь недостатка вновь поступающих в государственную опеку сирот, увы, в предвидимое время не ожидается. Это будет образцовый детский дом, опытная площадка. Со временем такие дома могут стать и центрами повышения квалификации персонала старых детских учреждений, инструментом их постепенного преобразования.

Характерной чертой всех реформаторских попыток последних лет является то, что они не были никак обоснованы предварительными исследованиями. Не исследовались и последствия каждой уже проведенной реформы. Пора это изменить: нужно, чтобы обо всем происходящем в детских домах и с детскими домами – в том числе и о том, что предлагается в этой статье, – систематически собиралась информация, чтобы она была доступна исследователям, чтобы такие исследования проводились и их результаты открыто обсуждались. Вероятно, в соответствии со сложившейся давно традицией, исследование проблем организации детской жизни могло бы осуществляться в тех же местах, где готовят персонал для детских домов.

А может быть, нужно подумать о создании единого Института детского дома, учебного и исследовательского, с филиалами в регионах.

Коллективное или индивидуальное? И то, и другое!

Вернемся к принципиальному противостоянию и попробуем встать над идеологической инерцией, посмотреть, какие возможности заключает в себе каждый из этих подходов и в чем они ограничены, в какой мере взаимозаменимы и насколько совместимы друг с другом.

Преимущества семейного воспитания проистекают из того, чем хороша здоровая семья – атмосферы интимной близости, взаимного доверия, откровенности. Кроме того, сама жизнь вместе, одной жизнью, в которой все общее, включая и время, заключает в себе возможность постоянного и ничем не отвлекаемого внимания друг к другу родителей и детей, воспитателей и воспитанников. А это в свою очередь позволяет проявлять максимальную чуткость к индивидуальным особенностям ребенка, гибко реагировать на происходящие в нем изменения, выстраивать вместе с ним его личную траекторию развития.

Однако есть задачи, которые семье, очевидно, не по силам. Она редко когда может дать своими силами полноценное современное образование, это ясно. Но есть и другое: в тесном мирке семьи не могут вполне сформироваться такие свойства человека, как способность к совместной деятельности с разными партнерами и в разных условиях, как самоопределение и умение заявить свою позицию, как умение посмотреть на себя со стороны, точнее с разных сторон, и другие, которые понадобятся ему во взрослой деятельной жизни.

Все это как раз и составляет содержание коллективных форм воспитания. Они к тому же дают возможность привлекать к педагогическому делу специалистов, знающих и умеющих то, чего не могут знать и уметь все родители. Для этого, а не только для содержания детей, пока родители на работе, существуют детские сады и школы, детские летние лагеря и детские организации типа бойскаутских или пионерских.

Да, возможности индивидуального подхода к каждому ребенку в условиях коллектива меньше, чем в семье, но они есть, это вопрос усердия и квалификации воспитателей. Есть они и в детском доме – и много чего еще. Стоит поэтому увидеть в пребывании здесь ребенка не только несчастную долю, на которую обрекла его судьба, но и место, которое может многое дать ему для будущей жизни. Если мы об этом позаботимся.

Поддержать РОО «ОБЩЕСТВЕННЫЙ ЦЕНТР ПО ЗАЩИТЕ ТРАДИЦИОННЫХ СЕМЕЙНЫХ ЦЕННОСТЕЙ «ИВАН ЧАЙ»